Мне всегда говорил отец, что в его жизни было столько историй, что он столько всего помнит, хоть книгу пиши. Я предлагала ему написать мемуары. Но он все отнекивался. Говорил, что многое из того, что было в его жизни, не совсем совпадает с общепринятой интерпретацией, говорил, что это уже вряд ли кому интересно…. Когда началась перестройка – было не до мемуаров. Потом начались проблемы со здоровьем. Когда он умер, я обнаружила две тетрадки его записей о войне. Его, маленького холеного городского мальчика, за руку повели в школу, а через несколько месяцев он уже добывал еду и дрова для семьи, голодал и замерзал, ходил зимой десятки километров в поисках куска хлеба.

Война глазами 8-ми летнего мальчика, так я назвала его мемуары. Я думаю, он бы со мной согласился. 

Евсеева Лариса, дочь

1941 год начался как обычно: была поставлена большая елка на месте стола в комнате, украшенная большим количеством игрушек, многие из которых самодельные. Их делала бабушка Сима. Это фрукты и овощи: груши, яблоки, морковь и другие, они изготовлялись из ваты и окрашивались в соответствующий этому фрукту или овощу цвет. Цепи из разноцветных бумажных колец на елку 2-й год не вешали — они были запрещены. По какой причине – неизвестно. Эта елка для меня и моего детства была последняя.

            Утром, по обычаю, я получил подарок от деда Мороза (кулек с конфетами и фруктами, которые выдавали для детей на производстве отца). Несмотря на то, что комната наша была маленькая, праздник всегда собирал гостей, которые без особого труда занимали за столом места и чувствовали себя превосходно. Гульбищ и застолья большого не было, но мать и отец любили посидеть и попеть в кругу родных и близких. Пришли к нам бабушки, которые тоже хорошо пели (особенно бабушка Сима). Правда, мама моя часто ссорилась со своей свекровью (бабушкой Симой), но в этот раз они были вместе.

Зима была снежная. Несмотря на мою болезненность, мне купили лыжи и я их в эту зиму осваивал. Горка, которая вела от дома моего товарища Александра к нам во двор, была моей трассой, по которой я спускался. Я заставлял мать смотреть в окно на мои успехи в лыжном спорте. Но как только она начинала наблюдать за моими стараниями, я не мог удержаться в конце горки и падал. Меня это злило, но увы, при каждой попытке все повторялось. Когда же за мной переставали смотреть, я справлялся с горкой и спокойно спускался.

Зима прошла со своими радостями.  Наступила весна, которая не оставила в моей памяти ничего интересного.  Я готовился поступать в школу и меня заставляли ежедневно читать букварь. Это было ужасное время. Полтора года я читал букварь по настоянию матери. Букварь в некоторых местах был протерт насквозь. Читать я не хотел, а мать заставляла. И вот я плачу и вожу пальцем по слогам. От слез листы намокали и бумага протиралась от неоднократного вождения возле слога пальцем. В какую школу поступать, я еще не выбрал. Возле нас в 5-ти минутах ходьбы находилась школа. Но выбор пал случайно на другую.

Когда началась война – я не знал. Очевидно, мои родители мне не говорили, а за играми мы так уставали, что, приходя вечером домой, сразу ложились спать. Радио в доме у нас не было.

Как-то утром мать сказала, что сегодня пойдем провожать папу в армию. Все было сделано так, чтобы я не знал, что происходит. Без моего присутствия он попрощался с родными и близкими и мы вдвоем с мамой пошли его провожать. Пункт призыва был расположен в военкомате на Садово-Куликовской улице (ныне ул. Дарвина). Когда всех призывников загнали во двор и ворота закрыли, отделив их от провожающих, мы с матерью стали прогуливаться по улице и зашли в школу, которая была на противоположной стороне. Прошлись по вестибюлю, зашли в коридор. В этой школе окна были большие и везде светло, много зелени и очень чисто. Я сразу сделал выбор – здесь я буду учиться. Это была школа № 49.

Примечание. 49 мужская школа, была расположена на ул. Черноглазовской. Здания школы уже давно не существует.

Отца в этот же день освободили от воинской повинности в связи с тем, что у него была бронь – запрет на призыв, т.к. он работал на оружейном заводе.

Первый раз Харьков бомбили в июле. Налет вражеской авиации навел большую панику среди харьковчан. Мы взбирались на гору и смотрели за результатами налета: это были редкие зарницы от пожаров и они лихорадили жителей.

16 июля над Харьковом появился первый самолет-разведчик. С 20 июля немцы летали над городом уже ежедневно: нагло, на большой высоте, в одно и то же время. Первый авианалет вечером 27 июля застал врасплох. Воздушную тревогу объявили уже в разгар бомбежки, но жертв и разрушений не было: бомбы упали на городское кладбище на Пушкинской.(http://memorial.kharkov.ua/history)

 Возле нашего дома вырыли 2 бомбоубежища: одно во дворе, второе  — на улице. Но ни одно из них до конца не было сделано. В то, что во дворе , мы один или два раза прятались. А то, что было на улице, существовало в основном для нас, детворы, как тайное место курильщика. В это время меня к куреву приучал Шурка, который был на 2 года старше меня.

Находясь как-то дома, я стоял возле окна, держась за стекло рукой. В это время, как огромная птица, пронесся на небольшой высоте самолет и, вслед за этим, прогремел огромной силы взрыв на горе. Я закричал. Ко мне бросилась мать и стала успокаивать. А я плачу и кричу, что у меня болит палец. Но при осмотре ничего не обнаружили. Это значит, все было от испуга. Когда мы на следующий день пошли на улицу, куда были сброшены бомбы, то увидели только коробку большого 5-ти этажного здания. Все было разрушено. Не знаю, сколько было там жертв, но я видел оторванную ногу, лежащую в развалинах дома. Вот после этого мы стали прятаться в бомбоубежище (тогда их называли – щель).

6 августа немцы совершили второй авианалет, накрыв бомбами левую сторону проспекта Сталина (ныне Московский) от площади Тевелева (Конституции) до Харьковского моста. Один дом был разрушен полностью, два повреждены. (http://memorial.kharkov.ua/history)

В здании школы, в которой я должен был заниматься, разместили госпиталь, а нас перевели в другое здание. Наш первый класс был расположен в огромной ленинской комнате (которая стала спортзалом в послевоенный период). Наши парты стояли на сцене. Потом из парт до самого потолка была сделана перегородка, а по ту сторону перегородки стояли парты другого класса. Когда учителя вели урок, то мы могли слышать соседей, а они нас.

С первых дней занятий меня водили в школу и забирали после окончания уроков. А потом я стал ходить сам. В школе меня посадили с очень красивой девочкой по имени Наташа. Она мне очень нравилась. Однако я не долго занимался в школе. Когда налеты на город участились в дневное время, родители забрали меня из школы.

В то время, после налетов на город немецких самолетов и обстрела их зенитками, везде было много осколков. Мы собирали их, коллекционировали и меняли между собой. Это были рваные куски металла весом 50-100 грамм со специфическим запахом пороха или гари, который я и сейчас помню.

Из Харькова стали эвакуироваться предприятия, учреждения, театры. Моя бабушка Таня, мамина мама, жила в двухэтажном доме  в Скрыпинском переулке на 1-м этаже. Во дворе жило до десятка семей, в том числеартистка одного из театров города со своей дочерью. Они эвакуировались на Урал, а нам разрешили занять их 2-х комнатную квартиру с полной обстановкой. Туда мы и переехали. Моя мама была беременна, поэтому она решила жить поближе к своей матери. Переулок был расположен в нагорном районе, практически в центре города, недалеко от ул. Пушкинской.

Однажды вечером, когда мы собирались ужинать (мать поставила на стол картошку пюре и жареную колбасу, разложила все по тарелкам), раздалась тревога. Это адский звук! Мы все бросили и побежали в бомбоубежище, расположенное на противоположной стороне в подвале здания. Людей в подвале собралось много. Что было в тот вечер – невозможно передать… Сначала начали обстрел зенитки. Их грохот к нам доносился довольно громко, чувствовалось, что они расположены где-то рядом. А потом вздрогнула земля, один, два, три….. большое количество раз. Обезумевшие люди не находили себе места. Я кричу, плачу от испуга. Это длилось, казалось, целую вечность.  Но вот все утихло, дали отбой тревоги. Мы вышли из подвала и не узнали улицу. Все дома были разрушены. Внизу был хаос: выбитые стекла, сорванные крыши, сломанные деревья. Наш дом вообще наклонился, ведь он был деревянным. Вверху улицы, где стояли 4 пятиэтажки, – одни руины. Весь квартал был разбит. Почему бомбили именно этот квартал – непонятно. Вблизи нас не было ни заводов, ни военных учреждений. Количество жертв я не знаю, т.к. мать оберегала меня от ненужных мне, как она считала, сведений, все вопросы обсуждались в мое отсутствие.

Когда мы вошли в свою комнату, то поразились: керосиновая лампа была сброшена ударной волной со стола и спокойно стояла в углу целехонькая. Все тарелки с картофелем и колбасой были в разных местах комнаты, но стояли так, как будто их переставила аккуратно рука человека.

А фронт приближался все ближе и ближе. Младшая сестра моей матери, тетя Зина, работала на телеграфе телеграфистом. В первые дни войны она была мобилизована и отправлена на фронт. Отца еще один раз мы провожали на призывной пункт, но его опять отослали на производство. Потом ему предложили выехать всей семьей с заводом в первой партии в эвакуацию. Но мать себя плохо чувствовала, она была на последних месяцах беременности и ехать не могла. Она решила оставаться в Харькове со своей матерью и мною. С последним эшелоном, который шел на восток, поехал и мой отец.

Мы не могли жить в разрушенном доме и временно переехали к бабушке Симе (матери отца), которая имела свой домик на Журавлевке (флигель 4х5 м). Она нас пригласила, мы и переехали.

В то время по городу было развешено много карикатур на Гитлера и его воинов. Все карикатуры изображали немцев в касках и с рогами, что я и запомнил.

Через несколько дней неожиданно пришел отец. За городом немцы высадили десант, окружили город, отрезали возможность отправить состав на восток, разрушив мосты и железнодорожную линию. Многие вынуждены были возвратиться в Харьков. Отец привел к нам еще и своего товарища по работе, с которым они выезжали в эвакуацию.

На следующий день в город вошли немцы…

Город был оккупирован 24 октября 1941 года силами 6-й армии вермахта под командованием Вальтера фон Рейхенау, 55-м армейским корпусом Эрвина Фирова. (http://memorial.kharkov.ua/history)

 В этот день мы разместились возле окон и наблюдали в ожидании неизвестного.

И вот открылась калитка и во двор вошел немецкий солдат передовой части. Не добежав до туалета, он опорожнился под забором, после чего вошел в комнату. Помню, все мы в застывшем состоянии сидели на кровати. А нас было 6 человек. Он зашел с автоматом на груди, посмотрел по сторонам, что-то прокричал и вышел. И здесь я разревелся и плакал так, что меня еле успокоили. Успокоившись, я спросил: «А где у немца рога?».  Все засмеялись.

На следующий день к нам на постой пришли 2 немца – фронтовика. Расположились они на полу, так как койки были заняты: мы спали поперек, подставив под ноги стулья. Тяжело представить, что в 20 кв. м жило 8 взрослых людей. Немцы пробыли у нас 7-10 дней, потом уехали, оставив мне на память 1 марку (деньги) и открытку. Сами они были рабочими велозавода, настроены были против войны. Но когда увидели у нас альбом с фотографиями, где на обложке были «выдавлены» силуэты Сталина и Ленина, сказали, что Сталина нужно убрать. Пришлось вырезать полностью оттиск. Эти немцы были честными и  порядочными людьми. Однажды к ним пришел их знакомый (в гости). Когда он уходил, то в сенцах полез в кастрюлю, где бабушка хранила яйца. Бабушка по звуку определила, что в кастрюлю кто-то полез, выбежала из комнаты и подняла шум. Наши немцы вышли и заставили своего сослуживца вернуть взятые им яйца.

Недалеко от квартиры, где мы жили до войны, был небольшой базар, его называли Журавлевским. Там был деревянный мясной рынок, где продавали мясо и молочные продукты. После входа в город, немцы заняли этот рынок под конюшню. Но через неделю ее кто-то сжег. Сразу же были взяты заложники: по нашей улице через дом по 1-му мужчине. Людей немцы набрали много. Объявили, что через 10 дней их расстреляют, если не появится поджигатель. Еще не истек срок, к ним пришел 17-18 летний парень, который заявил, что это он поджег конюшню. Его расстреляли, заложников выпустили.

Ввиду того, что у бабушки Симы  было тесно и плюс ко всему произошел какой-то конфликт между ней и мамой, мы вынуждены были искать квартиру. К счастью, в те времена, их было очень много. Нам предложил переехать на Старомясницкую улицу дядя Вася, родной брат моей матери, который жил здесь со своей семьей. Мать его жены была еврейка, а отец русский. Жили они все вместе. Напротив них, в двухэтажном здании, была свободна 2-х комнатная квартира. Туда мы и переехали.

Город опустился во тьму. Улицы опустели. Друзей здесь на новом месте я не имел, поэтому сидел все время дома. Знаю, что родители были очень напуганы. Отец был коммунистом, а немцы начали арестовывать и коммунистов, и военных. Над отцом сгущались тучи. Он ведь работал на руководящей должности на оружейном заводе, учился в академии. Его многие знали и могли в любое время выдать. Помню, что отец с дядей Васей, собрав наиболее ценные вещи, поехали в село на менку. Привезя домой продукты, отец решил ехать в Германию на работу. Это была единственная возможность избежать ареста.

Моя мать ходила на последнем месяце беременности, а я не знал, что у меня планируется брат (или сестра). Я тогда еще считал, что детей находят в капусте, поэтому изменения в строении тела моей матери мне ни о чем не говорили.  В одно прекрасное время, все вокруг забегали, что-то закричали, пошли кого-то звать, а потом я услышал плач младенца. Это появился на свет мой брат. Я его назвал — Юра. Это было 16 ноября 1941 года.

Я помню, как мы с мамой проводили отца до колючей проволоки, за которую он ушел. В этот раз отец домой не вернулся. Мы остались с бабушкой Таней.

С подготовкой к зиме нам повезло, так как в кладовой бывших хозяев нашей квартиры оказался уголь и дрова. Поэтому мы были с топкой. Молока у матери не было и брата кормить было не чем. Стали приучать его к грубой пище, которой тоже не хватало. Квартира, в которой мы жили, имела голландскую печь. Она служила только для обогрева. Готовили еду в кухне на примусе.

Время шло, продукты кончались и надо было что-то предпринимать. Мать собрала оставшиеся отцовские вещи, соорудила сани из лыж и отправилась на менку в село. Ее долго не было. Когда она пришла, то не вошла в комнату, а ввалилась – она была вся обморожена и еле живая. Но продукты все же дотянула домой. Она слегла и некоторое время болела. Когда мама выздоровела, то рассказала о своем походе. До села она добралась нормально, обменяла вещи на продукты и возвращалась домой. Было очень тяжело, она устала, и уже практически не могла идти. Села отдохнуть, а мороз был сильный… Очнулась она от сильных ударов, наносимых ей по лицу и по телу. Когда открыла глаза, то увидела перед собой мужчину, который бил ее по щекам и плечам. Это был ее спаситель. Он заметил сидящую и спящую на морозе женщину, не смог ее разбудить и, по жизненному опыту, понял, что она замерзает. Ударами он привел ее в чувство. Мама была в синяках, плюс обмороженные конечности рук и ног. Бабушка предприняла все знахарские способности, чтобы уменьшить последствия обморожения.

Район, где мы жили, расположен был в тех местах, где нет колодцев, поэтому воду приходилось брать с реки. Зима была суровая – морозная и снежная. С наступлением морозов увеличилось количество жертв голода и холода.

Можно было видеть замерзших людей в скверах и у реки. Их туда свозили соседи или дворники, которые очищали улицы. В скверах обычно были вырыты окопы, куда сбрасывали умерших. У кого были родственники еще не истощенные, тех хоронили, но не  на кладбищах, а на окраинах и во дворах.

Мы поддерживали связь с семьей дяди Васи, благо они жили напротив. С бабушкой Симой мать была в ссоре, а меня одного, не привыкшего к дальним походам, к бабушке не пускали.

Так как отец был на работе в Германии, нам выдали карточки на получение хлеба. Мы до того обнищали, что нам не за что было выкупить хлеб. И тогда мать взяла свои платья и понесла на базар. Их никто не купил. Тогда она взяла фарфоровые безделушки и красивую настольную лампу, которую мы вывезли из квартиры артистки, и понесла в магазин скупки. На Старомосковской тогда открылся магазин по скупке и продаже товаров (магазин «Ткани» в начале Московского проспекта). Там все эти товары взяли, а мы на полученные деньги выкупили хлеб. Хлеб был шероховатый с примесью сои и обсыпан деревянными опилками.

Потом мать узнала, что детям, чьи родители в Германии, выдают похлебку. И вот в первый раз меня посылают в комендатуру, расположенную возле старого цирка, где был народный суд (ул. Чеботарская). Сейчас кажется, что это большое расстояние, но в то время это был обыкновенный маршрут. Дождавшись своей очереди, я зашел в кабинет. Меня выслушали, проверили документы, подтверждающие наличие родителей в Германии, и выдали карточки на приобретение похлебки.

Вернувшись домой с достоинством взрослого человека, я рассказал матери о том, что все благополучно и завтра можно идти за похлебкой.

Кухня, где готовили похлебку, располагалась где-то на Кацарской улице. На следующий день, взяв с собой молочный бидон на 3 литра, я отправился на розыски кухни. Я ее нашел. Во дворе стояла очередь и через окно отпускали по очередности рассольник. Когда я получил 2 литра рассольника, я тут же принялся его есть. Какой он был вкусный! А состоял он из вонючих огурцов и иногда попадалась мерзлая картошка. Вот и все, без всякой заправки. Можно только себе представить, как я был голоден.

За похлебкой я ходил раз 5, а потом меня остановили мальчишки той улицы, забрали карточки, вылили суп и побили. За что, не знаю. Больше нам карточек не дали. Эта улица и сейчас у меня вызывает неприятные воспоминания.

С наступлением весны бабушка с мамой ходили к тракторному заводу на поля и выкапывали из земли прошлогодний картофель, кое-где пропущенный с осени. Он был мерзлый, но это была еда. Правда, сборы были небольшие, ведь народ туда валил кучами, а пропущенные кусты исчислялись единицами. Но все же это была поддержка.

С наступление тепла голод не уменьшился и надо было что-то делать, чтобы выжить. Люди, живущие в квартирах, при малейшем неблагополучии – обречены. Так было и с нами. У нас ничего не было. Поэтому собрав вещи, в основном отцовские, мы с матерью отправились на менку в сторону Полтавы.

Когда мы стали подниматься на Холодную Гору, подул сильный ветер, неся песок, засыпая глаза. Идти было очень тяжело. Здесь мать сказала: «Так вот почему называется холодная гора».

Первый день мы дошли до какой-то деревни с отдыхом в пути, где и переночевали в одной из хат. Расплачиваться за ночлег надо было вещами. Я помню, мать отдала мои чулки и свой лифчик. Спали на полу на соломе в хате. Кроме нас еще были люди. В то время в деревни люд валил из города массами.

Встав рано утром, мы отправились в путь. Тракт к Харькову был многолюдным и немцы также перемещались по нему. Иногда мы питались супом, что немцы выливали на дороге. Мы шли целый день и только к вечеру, когда стало темнеть, пришли в село, где в одной из хат стали на ночлег.

На следующий день мы прошли полдня по дороге на Полтаву, потом свернули влево. В деревне, в которую мы вошли, мать стала предлагать свой товар для обмена, ходя от хаты к хате. Но здесь уже были горожане и жители очень придирчиво производили обмен. В одной из хат мать предложила новый отцовский шевьётовый костюм. Хозяин покрутил его, потом покрутил носом, но всё же дал за него два ведра пшеницы. Мать согласилась, так как надо было уже возвращаться, ведь дома бабушке и маленькому Юре нечего было есть. Когда мы зашли в хату, хозяева собирались обедать. Мы сидели на входе, пока хозяин показывал семье костюм. Потом они стали есть, но нам не предложили. Они едят, а мы сидим. Можно только себе представить эту муку. Я еще был мал и ощущал только голод, а мать все это ощутила морально. На столе лежала паляница квадратной формы, высокая и пахучая, которую они резали и ели, прихлебывая борщом. Мать не выдержала и закричала: «Паразиты вы, хотя б ребенку дали поесть». Хозяин посмотрел косо и злобно, но дал мне кусок хлеба.

Взяв одно ведро зерна (а у нас уже было выменяно: картошка, макуха, буряк, семечки) и договорившись, что за остальным зерном придем в следующий раз, мы отправились обратно в Харьков. Через 3 дня мы были дома. Бабушка была вся опухшая от голода, а это признак крайнего истощения. Но младшего брата она поддерживала всякими способами.

Побыв дома несколько дней, мама продала свое любимое платье, макинтош-накидку и купила тачку на четырех колесах. Она была сделана из детской коляски. Мы опять погрузили вещи для обмена и отправились туда, где осталось зерно.

До первого ночлега мы дошли нормально, но несколько раз спадали колеса нашей «брички». На следующий день, пройдя пол пути, наша телега развалилась и мы сели обдумать, как быть дальше. В это время по дороге, впрягшись в тележку, шел наш знакомый по квартире с довоенного периода. Он дал согласие взять наши вещи в свою телегу. Так мы и пошли. Он тянет телегу, мать сзади подталкивает, а еще дальше – плетусь за ними я.

Когда мы подошли к Валкам, началась дорога в гору, а потом с горы. Здесь работали на укладке и расчистке дороги наши военнопленные. Они были страшные как по одежде, так и по виду: худые, отекшие. Они помогали прохожим спускаться по уклону и подниматься. Этим зарабатывали на пропитание. Но им запрещали это делать, а людям запрещали давать им еду. Военнопленных страшно били при попытке просить. Когда мы подошли ближе, к нам подбежало два человека и стали помогать при подъеме. Надзиратель стегал их нагайкой, но они продолжали толкать телегу до полного выезда на возвышенность, потом их прогнала охрана.

Я не знаю почему, но Иван, так звали хозяина телеги, вдруг сел обедать. Мы тоже присели в стороне. Он достал сухари и еще какую-то еду и стал есть. Сухари были цвелые и он их отбрасывал при переборке в сторону от себя. В это время к нему подбежал военнопленный (надзиратель как-то отвлекся на время) и стал просить что-нибудь поесть. На этого человека было страшно смотреть, такой у него был вид, плюс ко всему подтеки – страшные подтеки под глазами. Я их и сейчас явно помню. Иван отказал ему в милостыни и стал его гнать, тогда он стал собирать рассыпанные крошки сухарей. Ползал по земле вокруг Ивана. Мать не выдержала и, назвав Ивана гадом, дала пленному лепешку (немного муки и очистки от картофеля). В это время надзиратель увидел пленного, подошел и стал его бить нагайкой, заставляя вернуться на работу. Мать не смогла выдержать жадность Ивана, забрала свои вещи с телеги и мы пошли дальше сами.

Произведя обмен и забрав зерно, мы возвращались в Харьков. По пути мать попросила двух женщин, которые тащили телегу, подвезти нас, так как у нее уже болели плечи от тяжести, да и у меня плечи тоже были натерты. Они согласились, мы положили вещи на телегу и стали помогать им, подталкивая телегу сзади. Женщины оплакивали неудачную менку и малый груз. Так, в разговоре между собой, они продолжали путь. Нам попались навстречу люди, которые сказали, что в Валках полицаи забирают продукты. Женщины решили обойти Валки стороной. Так мы и сделали, по бугру обошли Валки и уже вышли за них, как нас догнал полицейский и заставил вернуться в полицейскую управу. Мать  по дороге стала показывать документ, что ее муж работает в Германии и что у нее кроме, меня еще, в Харькове остался маленький ребенок и мать. Но полицай и слушать не желал. Так мы и двигались в комендатуру. По дороге хозяйка телеги, почувствовав недоброе, стала просить мою мать сказать, что сало в ведре — это ее. Мама согласилась. В комендатуре все проверили и нас отпустили. Мы продолжили свой путь к Харькову.

Как-то, гуляя возле дома, я увидел бабушку Симу, которая меня подозвала к себе. Я подошел к ней, мы поздоровались, и она начала меня спрашивать, как мы живем. Я ей все рассказал. Она назначила мне встречу на следующий день. Мы с ней встретились на Сумской улице. Она повела меня в ресторан, который находился на углу в начале улицы. Взяла мне первое блюдо и второе, накормила. Потом мы пошли в кино. Кинотеатр был размещен в вестибюле 1 этажа театра Шевченко. Какой фильм мы смотрели и о чем, я уже не помню. После этого мы с ней расстались.

На следующий день я взял брата и повез его к бабушке на показ. Она его еще не видела.

У бабушки мы пожили 2-3 дня. Она в то время жила хорошо. Летом она продавала живые цветы. Немцы тоже ухаживали за молодыми девицами и с удовольствием покупали цветы. Зимой бабушка делала искусственные цветы и тоже их продавала к религиозным праздникам. Плюс ко всему, она гнала самогон и продавала в буфет, который находился на Журавлевке, возле 110 школы. Так что она нас подкормила, но ничего с собой не дала и отправила домой.

Продукты заканчивались, и надо было предпринимать новый поход на менку. Очевидно, мать знала, что в сторону Славянска сельские жители живут очень бедно в отношении вещей. Мне было задание — достать ложки, где только можно. Я стал бродить по пустующим квартирам и собирать ложки. Обычно они валялись прямо на полу в комнате или кухне. Мебель вся была забрана ранее, так как она шла на топку квартир. Идя на менку в очередной раз, мы взяли кое-что из вещей и собранные мной ложки.

Пройдя полтора дня, мы остановились в одной из деревень, которая была сильно разрушена. Получилось так, что наши войска заняли оборону за деревней, а немцы были в деревне. Бой продолжался два дня. Потом наши выбили немцев из деревни. Но, к несчастью, наша авиация, не получив об этом информации, налетела на деревню и начала бомбить и обстреливать. Превратив все в руины, самолеты улетели. Много наших солдат там полегло, было много разбитой техники. Уцелевшие люди жили в погребах и землянках. Нам показали, в какую деревню нужно идти для обмена. Здесь мы попытались поменять кое-что, но товар наш был не ходовой. Так мы шли все дальше и дальше. На второй день я что-то сделал не так и поссорился с мамой. Чтобы она меня не била и не ругала, я убежал от нее. Она стала меня искать, а я за ней наблюдал из кустов или из высокой травы. Так продолжалось весь день до вечера. Вечером я издалека начал вести «переговоры», добился, что она дала слово меня не бить, и подошел к ней. Так как у нас вещей особых не было, то вечером следующего дня нас на ночлег не впустили. Мать упросила хозяев взять хотя бы меня в комнату, а сама спала то ли на улице, то ли во дворе. Видимо, ночь была холодной, потому что на утро мама простудилась и заболела. День был солнечный, но она не могла двигаться. Мы кое-как добрались до поляны в одной из деревень, мать легла в беспамятстве на подстилку, а я пошел побираться, чтобы хоть что-то покушать. За целый день попрошайничества я насобирал сумку продуктов, мы поели и улеглись спать под открытым небом. На следующий день матери стало легче, она пошла попытаться что-то выменять, а я отправился опять попрошайничать. Поменяв вещи и напросив кое-что, мы вернулись в Харьков.

Положение наше было тяжелое. Мы были на грани полного голодания. 300 грамм хлеба в день на 3-х человек плюс надо было кормить чем-то брата. А ведь ему не было и года. В это время к соседям приехал из деревни знакомый и мать предложила ему кровать двух-спальную никелированную. Он согласился взять ее за полведра пшеницы. Какая это была для нас радость! Жизнь продолжалась.

Мать была все еще больна, она покрылась синими пятнами и у нее была температура. Оставив зерно матери и братишке, на менку я пошел с бабушкой Таней. Пошли мы в сторону Белгорода. От города километров 50-60 мы отъехали на поезде в товарном открытом вагоне – платформе, а потом пошли пешком.

Мы попали в Рай… Дорога, по которой мы шли, была с двух сторон в фруктовых садах. Мы ели яблоки, потом забрались в посадку, где была молодая кукуруза, ели ее сырую. Какая это была вкуснятина. Прошли Белгород. Я помню только, что мы обошли большую белую гору – возвышенность в виде террикона. На ночевку мы попросились в один из домов. Бабушка моя была очень верующая и грамотная, а в селах в бога верили многие, очевидно все это дало нам возможность переночевать бесплатно. Утром хозяин подвел нас к кормушке для свиней и сказал, что мы можем брать картофеля из кормушки столько, сколько донесем. Картофель был не крупный, но хороший. Мы пошли на базар. У нас были деньги. Мы купили еще ведро картошки крупной. Загрузившись, мы отправились на станцию, откуда на товарном поезде доехали до Харькова.

Вскоре нас нашел дядя Вася. Он с семьей уехал из Харькова еще зимой. У его жены Ани мама была еврейкой. Когда было объявлено, что евреям необходимо явиться в зону, где был тракторный завод, дядя Вася со своей семьей и родителями жены, спасаясь от преследований, купили новый паспорт и пошли пешком в Сумскую область. По дороге тесть умер и они, добравшись до Лебедина, попросились на квартиру. В Лебедине продукты были не дорогие, а вот соль доходила до 100 рублей стакан. В Харькове же она стоила 10-20 рублей. Дядя Вася стал ездить поездом и возить в Харьков пшено и фасоль, а из Харькова – соль. Так он зарабатывал на пропитание. Стал он и нам помогать, а мои родные – ему.

Мать устроилась на Леваду работать, они перебирали немецкие подарки. Это были теплые вещи, собранные немецким населением для своих солдат: гетры, брюки, кальсоны, джемперы, безрукавки и всякое другое. Матери платили. Она, были случаи, уносила с собой некоторые вещи, хотя это было не безопасно. Но что поделаешь, у нее на руках было двое детей, мне уже было 9 лет, а маленькому брату – 1 год. Из ворованных шмоток она шила ему теплые вещи.

Каким-то образом бабушка добилась, что и ей стали давать 100 г хлеба и мы стали получать на всех 400 г. Жизнь стала немного налаживаться или мы стали привыкать. Стала помогать нам и бабушка Сима, все-таки осень – пора благостная. Маму я часто встречал с работы. Помню один раз идем мы по улице и мать говорит : «Смотри, прицеп стоит». Мы подошли и увидели картофель. Набрав его, отправились домой. Это была немецкая картошка. Нам повезло, что  часовой куда-то отлучился и не заметил наших действий, ведь за воровство немцы наказывали сильно.  

Проработав 2-3 месяца, мать ушла с работы, так как стало опасно работать. Одна из женщин попалась на воровстве вещей, которые они перебирали, и ее расстреляли на месте. Дядя Вася продолжал возить продукты, но нам доставалось все меньше и меньше. Его проверяли и ругали жена и теща.

И вот опять настала холодная и голодная зима. Нам, детям, помогала бабушка Сима. Мы иногда у нее жили по неделям. Мать ходила на кагаты перебирать овощи и тем зарабатывала их.

Я познакомился с улицей и ребятами и уже имел здесь своих друзей. Раздолье было огромное. Дворы были все проходные. Мы заигрывались так, что и не помнили, что голодные. Взрослые ели один раз в день. Я лично – два. Утром и вечером. В то время мальчишки зимой подрабатывали хлеб. Они возили немецкое снаряжение. Обычно немец шел с вещмешком, а мальчишки на санках везли его остальные вещи, за что он давал хлеб. Я был мал и мне не доставалось от этих приработков.

Зимой обычно мы катались на санях с горки возле Михайловской Церкви. Это была очень красивая церковь, расположенная в сквере возле ДК Строитель на месте стелы. Мы катались, а в случае, если видели немца с вещами, предлагали свои услуги.

Один раз и мне повезло (если можно так посчитать). Я предложил немцу свои услуги, и он согласился. Дело было к вечеру. Я погрузил его поклажу и пошел. Везу его, а сам не знаю, куда ему надо. Он идет сзади и только командует как идти: направо, налево, прямо. Так довез я его до Ипподрома, там рядом – какое-то серое здание. Он мне дал полбуханки хлеба и 10 марок денег. Только я отошел от здания и направился кратчайшей дорогой домой – через городское кладбище (возле общежития «Гигант», сейчас там сквер), как начался налет. Над городом появились советские самолеты. Уже было темно, и пока я бежал по улице, все было нормально. Но когда я достиг кладбища и стал его пересекать, начался ад… Самолет бросил САБ (это светящаяся авиационная бомба на парашюте, которая освещает местность). По нему бьют зенитки, пулеметы, водят прожекторами, ловят его в воздухе, взрываются где-то бомбы –  а я бегу и бегу через бугры. Ветки кустов цепляют мои сани и они тормозятся, я плачу и даже молюсь: «Боже спаси!». Пока я бежал через кладбище, мне это казалось кошмарной вечностью. Дальше, по улице, я бежал со страхом, но уже спокойнее, так как сани не тормозили мне бег. Когда я прибежал домой, то застал плачущую мать и бабушку. Увидев меня целого и невредимого, они очень обрадовались, что со мной все в порядке, что я наконец-то вернулся да еще и хлеб принес.

В то время ходили слухи, что немцы людей ловят, сажают в крытые машины и люди исчезают (потом стало известно, что это душегубки). Я таких машин не видел, но внутри какой-то страх был, хотя очень неопределенный. У нас, пацанов, были свои детские забавы и ничто не могло заставить нас сидеть дома. Мы играли в разные игры, носились по дворам и улицам, забывая о холоде и голоде. Перчаток не было, вместо них я носил детские рваные чулки, собранные (сложенные) в несколько раз. На ногах бурки, которые шила бабушка Сима, и чуни – это что-то в виде галош.

Если в первую зиму дрова и уголь нам достались от бывших хозяев, то теперь приходилось их добывать самим.

Обеспечением дровами занимались бабушка и я. Я около месяца носил паркет, который с большой опаской срывал в помещении бывшего штаба (пл. Руднева). Лазил через выбитое окно. Отрывал паркет ломиком. Здание со стороны улицы Фейербаха было заселено немцами. У них там что-то было, а обратная сторона, со стороны ДК Строителей, просто охранялась патрулем. После того, как меня чуть не поймали, я перестал туда ходить. В поисках того, что может гореть, люди разбирали бомбоубежища, ломали окна, двери, полы в пустующих квартирах и зданиях. Я долго ходил в ДК Строителей, там было что взять для топки. Так мы пережили вторую страшную зиму

В один их дней февраля, гуляя на улице, мы с пацанами обратили внимание на то, что очень много народу идет к железнодорожной станции Левада, а оттуда что-то несут. Мы бросились туда. Вместе с толпой людей ворвались в подвальное помещение. Это оказался склад продуктов. Народ-то был готов к этому и у них были мешки, мы там были случайно. Но терять время нельзя было и мы стали набивать себе карманы сахаром, сыпать за пазуху. Домой я прибежал весь в поту и страшно радостный. У меня была одна мысль –  разгрузиться и, взяв мешок, бежать на станцию за новыми продуктами. Но меня из дому уже не выпустили. Оказалось, что немцы отступают, поэтому они оставили станцию Левада.

9 февраля советские войска заняли Белгород и устремились с севера на Харьков, с востока через Волчанск, с юго-востока, форсировав Северский Донец и овладев Чугуевом, части советской армии двигались к Харькову. 15 февраля советские войска начали штурм Харькова. (Битва за Харьков 1943 года, http://otvoyna.ru/xarkov.htm)

 И люди начали грабить склады… Я этого не знал, а матери все рассказала соседка. Она жила в нашем дворе во флигеле. Ее сын, который немного был старше меня, тоже был на станции, только с другой стороны. Озверевшая масса народа стремилась попасть на склад продуктов, пренебрегая всем. Немцы же полностью не ушли и пытались не давать людям грабить. Они периодически заезжали на станцию и расстреливали грабителей на ходу из автомашины. Так был ранен в ногу мальчик с нашего двора, он сгоряча добежал домой и перед калиткой упал. Моя мать, все это узнав, не пустила меня на улицу даже гулять.

К вечеру немцы опять заняли станцию, но народ чувствовал, что это ненадолго и толпами обложил все улицы, подходящие к станции. Так продолжалось до утра. Утром, помолившись Богу, бабушка Таня отправилась на станцию. Очевидно, она предчувствовала, что не зря идет туда. Когда начало светать, немцы сели на машины и укатили в неизвестном направлении. Подожгли, правда, один склад. Но разве это могло остановить толпу голодных людей. Как говорила бабушка, утром началось такое… Люди хватали все, что видели. Бабушка наносила корыто соевой муки, ведро крупы, ведро муки, несколько банок с картофелем (те, что не успели сгореть). Принесла пустые бутылки с механизмом запирания, таким, как на молочных бидонах. Даже небольшой бочонок принесла. Она говорила, что ей не страшно и погибнуть, что она свое отжила. На следующий день меня выпустили гулять, но с таким уговором, что я к станции не пойду. Но там уже нечего было делать. Все было разграблено. Немцев уже не было.

Вдруг я увидел толпу людей, жужжащих, как дикие осы. Они спрятались за бугром и что-то выжидали. Я пошел дальше. Вдруг вижу, из ворот пекарни выехала подвода и поехала в том направлении, откуда я шел. Когда она поравнялась с бугром, люди с криком выскочили, сбросили ездового с саней и начали ломать запоры на будке. Ездовой стал на колени и молил людей не трогать, ведь хлеб он везет в сиротский дом. Но кому оно надо. Будка была перевернута, разломана и хлеб был разграблен. Так повторилось и с другой будкой, которая тоже куда-то везла хлеб.

С продуктами нам повезло, бабушка их принесла достаточно на некоторое время. Так что мама с бабушкой стали есть 2 раза в день.

15 февраля нам сообщили соседские мальчишки, что на набережную входят русские. Мы побежали туда. Да, действительно, они шли по Нетеченской набережной. Вся набережная, до самого Харьковского моста с противоположной стороны кинотеатра Москва была заполнена санями, запряженными лошадьми, а в них – солдаты. В середине этой массы стояла крытая машина. Впоследствии я догадался, что это была машина связи.

Мы носились возле бойцов. Все они были в полушубках и в ватниках, с винтовкой на плече. Вдруг, откуда не возьмись, появился немецкий самолет – разведчик «рама» И стал кружить над местом расположения подразделения. Воины рассыпались по набережной и лежа на спине стали обстреливать самолет. Он покружил и убрался восвояси. К вечеру мы разошлись по домам.

Неожиданно для меня, мы поменяли место жительства. Когда мы вселились в эту квартиру, то нам дворник сказал, что ему хозяева поручили следить за квартирой, но так как в городе немцы, то он не возражает, чтобы мы пожили здесь. Наша соседка по квартире была, как считали, из гулящих женщин. Муж ее военный, он ушел на фронт, она осталась с сыном моего возраста и матерью. Целый год она гуляла с немцами, водила их домой, но особого внимания на нее никто не обращал и не завидовал. Но когда по доносу у нее вывезли целую телегу продуктов, на нее все стали смотреть с презрением, называя ее немецкой сукой. Не желая жить с такой дамой в одном подъезде и опасаясь, что вернутся хозяева нашей квартиры, мы переселились на прежнее место жительства, где жили до войны. Собрав свои пожитки — перебрались на Журавлевку. Возвратились не в свою комнату, а на первый этаж. Хозяева этой квартиры (Беляевы) переселились в квартиру расстрелянных евреев.

В марте, под напором немцев, наши войска вынуждены были отступить и в город опять вошли завоеватели.

10 марта в Харьков ворвались танковые немецкие части со стороны Холодной горы. (из «Битва за Харьков 1943 года»  http://otvoyna.ru/xarkov.htm)

 На второй день после того, как немцы вошли в город, мы пошли на старую квартиру взять оставленные там вещи. Мама вместе со мной собиралась идти на менку. Особых изменений в той части города, через которую пролегал наш путь, не было. Но возле сквера ДК Строителей со стороны улицы Фейербаха, мы увидели жуткое зрелище… При входе в сквер на углу лежал здоровых размеров моряк. Он как бежал с поднятой рукой, в которой была граната, так и упал, скошенный пулями, лицом вниз. Из сапога торчала ложка, а из-за пазухи выскочила половинка буханки хлеба. Этот моряк-воин и сейчас перед моими глазами.

Четырехэтажный дом, который стоял по улице, был сожжен. В нем, говорили мне мои товарищи, находятся 12-13 убитых советских воинов. Немцы их окружили и били по дому, где они прятались, прямой наводкой. В парке еще было человек 5-6 мертвых солдат. Немцы сами их не убирали и жителям не разрешали закапывать. Чтобы не видеть лежащих везде покойников, мы, взяв вещи для менки, пошли другой дорогой.

11 марта две штурмгруппы Витта двинулись по линии Белгород – Харьков, входя в город с севера. (Харьков во времена Великой Отечественной войны,  http://memorial.kharkov.ua)

 На следующий день рано утром мы отправились на менку в сторону Белгорода. Мы благополучно дошли до парка им. Горького. Немцы на второй поляне в сторону Пятихаток устроили немецкое кладбище. Огромная территория поляны, пустая от деревьев, была усеяна березовыми крестами.

Когда мы подошли к зданию пограншколы – остановились в оцепенении. Мы увидели огромное количество наших солдат во рву возле здания, находящегося вдоль Белгородской дороги. И, начиная с этого места, нас «сопровождали» лежащие мертвые советские солдаты в вперемешку с лошадьми. Все было не тронуто. Ведь фронт только вчера прошел через эти места. Мы шли и не могли смотреть по сторонам.

Немецкие машины шли и шли на восток. Встречных почти не было. Так мы дошли до Пятихаток. За Пятихатками на дорогах уже встречались подбитые наши танки со словами, написанными белой краской на башнях: «За Родину! За Сталина!» Машины и орудия были не известно чьи. Я тогда не разбирался, а старшие не стали придавать этому значение, так что оно все вылетело из памяти.

Вся подбитая техника была за пределами дороги. Её очевидно растянули, чтобы очистить дорогу. Я различал немецкие пушки только тогда, когда рядом с ними были ящики из-под снарядов, на которых были надписи по-немецки. Среди мертвых наших солдат были и женщины. Многие погибшие были в кожухах, но много было и в одних гимнастерках.

Мы видели ком из людей, спекшихся в огне. Этот ком был выше человеческого роста раза в два. Люди в нем были смешаны: голова, ноги, как будто их пропустили через мясорубку, а рядом машина. Очевидно, они сгорели в машине, а когда расчищали дорогу – выпали из кузова.

За Русской Лозовой на пригорке с правой стороны от дороги лежал на спине солдат с улыбкой на лице. Мать, когда посмотрела на него, то сказала: «Какой красавец и зубы красивые, как у нашего отца».

От основной московской дороги отходит дорога к селу Журавлевка. Между основной дорогой и ответвлением мы увидели на бугре какое-то движение, потом оттуда побежали в поле и в посадку люди. Когда мы подошли к этому месту, то сразу все поняли: на бугре лежало человек 10-15 наших солдат, некоторые из них уже были голые. Это их раздевали местные жители.

Мы подошли к повороту в деревню, где расположен сахарный завод (ныне поселок Октябрьский).

Перед самым поворотом лежал аккордеон с разорванными мехами. Я его поднял и хотел оторвать клавиши – до того они были красивые, но они мне не поддавались. Тогда я снял с аккордеона ремешок и мы пошли дальше. Потом в куче мусора мать увидела немецкие брюки, почти что новые. Она их хотела взять и перешить на меня. Но побоялась, а вдруг проверят, будут неприятности, а то и хуже. Когда мы прошли еще с полкилометра, нам навстречу попалось две женщины. Мы потом, оглянувшись, увидели, что они забрали и брюки, и аккордеон.

Места эти были до того бедные, что представить себе невозможно. Деревенские, а может это были поселковые, были в одних лохмотьях, почти голые. Когда немцы отступили, они разграбили сахарный завод и у них, кроме сахара, ничего не было. Жители еще не знали правила обмена, а по своей доброте и жалости, не хотели нас дурить. Так что мы наши недоноски неплохо обменяли на сахар. На следующий день мы отправились домой. Нам сказали, что на выходе из села немцы обыскивают прохожих и отбирают все, что несут. Пришлось идти через пустырь, который еще не высох и ноги грузли в грязи.

Генерал П.Хауссер (командир корпуса СС) так описал в мемуарах операцию по взятию Харькова: «Состояние дорог вновь ухудшилось. Снег был здесь еще глубокий, и это затрудняло передвижение. 7 марта потеплело. За время ночных морозов земля уже не промерзала. Дороги были то занесены снегом, то утопали в грязи». (Битва за Харьков 1943 года,  http://otvoyna.ru/xarkov.htm)

 Мы еле добрались до дороги. Вот здесь мы и не пожалели, что не взяли немецкие штаны. Я нашел кожаный пояс с подпатронником и то бросил, так как было очень тяжело с грузом перебираться через пустырь. Шли мы нормально. Прошли километров 5-8 от места выхода на дорогу. Вдруг нахмарило и пошел ливень. Спрятаться было некуда и мы продолжили двигаться. Впереди мама, а сзади я, метрах в 100-150, иду и плачу. Мать не выдержала и в первый раз за все время, что мы ходили с ней на менку, стала поднимать руку, чтобы остановить машину. Вскоре машина, типа виллис, остановилась и шофер-немец взял нас. Я помню, что в задней части машины были продукты. Немец матери сказал, что едет домой в отпуск. В Харькове нас встретила солнечная погода. Дождь прошел, выглянуло яркое теплое солнце. Немец нас высадил возле входа в парк Горького и мы пошли домой. Сахар в мешке промок и сладкий сироп просачивался на одежду, а потом на тело. Пока мы ехали, мы просохли и поэтому, при выходе из машины, вся одежда сзади была, как корка, а на спине — корж. С горем пополам, мы добрались до квартиры. Сахара много пропало, но тот, что остался, дал нам жизнь.

Мама рассказала своей знакомой по имени Миланка (она жила на Лермонтовской напротив бани), что мы были на менке и довольно неплохо произвели обмен и что опять собираемся идти. Миланка попросила взять ее с собой и мама согласилась. Утром, зайдя за ними (она была с сыном), мы тронулись в путь. То ли на маму подействовала машина, которая подвезла нас прошлый раз, то ли это была идея Миланки, но только выйдя из Харькова, они сразу же подняли руки и остановили машину. Шофер — немец взял нас. В кузове (обычно машины у немцев были крыты брезентом) лежало много мешочков с порохом. Мы доехали до какой-то деревни, которая находилась по правую сторону от дороги. В селении нас высадили, и мы пошли менять вещи. Вечером стали на постой в одной из хат. Миланка со своим сыном пошла на постой в другую хату, где были немцы. Её тянуло на подвиг. Переночевали. Утром, произведя хороший обмен товара на продукты, мы решили не идти к сахарному заводу. Стали выходить на большак. Я шел впереди. У меня за плечами был мешок, а в руках бидончик, в котором лежали куриные яйца. Выйдя первым на дорогу, я хотел сам остановить машину. Для того, чтобы шофёр знал, чем мы думаем его отблагодарить, я поднял руку с двумя куриными яйцами в ней. Машина остановилась, и из кабины выскочил офицер с пистолетом в руке и кинулся ко мне. Мать уже выходила на дорогу. Увидела все это и, опередив немца, загородила собой меня и стала что-то говорить. Немец покричал еще, помахал пистолетом и удалился к своей машине. Мы, успокоившись и отдохнув, остановили другую немецкую машину и благополучно добрались до Харькова. Еще один раз мы с мамой ходили на менку за сахаром, но уже сами. К этому времени дорога была убрана, техника вывезена. Я обратил внимание на село Лозовая. Село это двойное: Лозовая, и тут же по дороге переходит в Русскую Лозовую. Так вот Лозовая – это украинское село, здесь белые хаты, вишни в садах и прочие, бросающиеся в глаза приметы Украины. А Русская Лозовая – русское село, и дома уже деревянные, и сады не те.

Продав сахар и купив продукты, мать настойчиво стала добиваться жилой площади, так как квартира нас не устраивала, а в свою сырую не хотелось идти. Нам предложили 2 квартиры. Одна на Журавлевке, через четыре дома от нас – флигель на улице, там была одна маленькая комната, вторая – напротив кинотеатра завода Красная нить (там в последствии жил мой товарищ Костя Китоенко), но к сожалению этот двухкомнатный домик был растянут и полы были уничтожены на топку. Мать отказалась, и тогда нам предложили квартиру в переулке Щедринском дом 12, на что мы согласились. Там было у нас 3 комнаты на первом этаже. Переселившись туда, мы стали готовиться к поездке в гости к дяде Васе. Он жил километрах в 150 от Харькова в Лебедине и рассказывал, что там лучше с продуктами, чем в Харькове – они там гораздо  дешевле. Собрав вещи и прихватив с собой сани мы сели на поезд и поехали в Лебедин, взяв с собой брата. Бабушка осталась в Харькове на новой квартире.

 

На этом записи заканчиваются. Из рассказов отца я знаю, что по дороге в Лебедин их поезд бомбили, два вагона перевернулись, был пожар, но у них все было в порядке. В Лебедине они задержались и прожили там до освобождения Харькова в августе 1943 года. Возвратились в после оккупационный город, а проблемы остались те же – выжить. Добавились, правда, новые страхи. Говорили, что семьи тех, кто работал в Германии, будут арестовывать и отправлять в Сибирь. Отец опять пошел в школу, опять в первый класс. Он был уже переростком и ему было не интересно в школе. Да и чему его можно было учить, — его всему уже научили война. В июне 1945 умерла от пневмонии его мама, через полгода неожиданно возвратился отец, которого считали погибшим. Началась бурная послевоенная юность. Но это уже была совсем другая история.